Мать принесла рано утром цыплятам миску с пшеном
Сюда, где на щепках дубовых спали они крепким сном.
Мама пшено отборное высыпала в корытце,
И в корм поспешили цыплята клювиками зарыться.
А после, когда для цыплят воды в черепки налила,
Мама мелкие щепки в передник свой собрала,
Чтобы ими печь растопить и с тем же пшеном для ребят
Состряпать ушицу жидкую, покуда они ещё спят.
И вдруг пронзительной болью скрутило её живот.
Кто же ребёнка примет? Кто на помощь придёт?
Мама передник со щепками себе подстелила в углу,
Еврейского стихотворца родила на холодном полу.
Память о щепках этих не угасает в сердце,
Чтобы от их огня в любую стужу согреться.

У речки Тетерев мне со своими
Друзьями повидаться довелось.
Остались наши души молодыми,
Мы пронесли мечту о встрече сквозь
Огромные и огненные годы.
Тяжелым испытаньям вопреки,
Преодолев мытарства и невзгоды,
Мы встретились на берегу реки.
А солнце не спешило закатиться,
И, нашей радостью озарено,
В обветренные вглядываясь лица,
Над лесом дальним медлило оно.
И зарево все шире и все краше
Над нами разливалось, и весны
Призывы были все ясней слышны...
Я верю, что потомки вспомнят наши,
Как молоды мы были и верны.

Лес молчит, неподвижный и строгий.
Он, как туча в ненастье, свинцов.
Позасыпала осень дороги
Ворохами увядших листов.
Сколько их, холодами убитых!
Кто на ветви опять водворит их,
Если впрямь никому их не жаль!
Вырывается ветер из дола,
Где давно бесприютно и голо,
И уносит их трупики вдаль.

Опять этот голос потерянный слышу
В лесу на рассвете.
Блуждает, кого-то он ищет,
Кого-то зовёт.
Сестры моей голос,
Который повис на далёком жестоком рассвете,
Который уже никогда и нигде не услышу,
Который уже никогда меня не позовёт.
И все-таки слышу,
Я слышу его на рассвете.
Блуждает.
Находит меня.
И зовёт, и зовёт...