ИЦХАК КАЦЕНЕЛЬСОН
Ицхак Каценельсон творил под сенью двух гигантов ивритской поэзии — Бялика и Черниховского, считался баловнем новой ивритской поэзии. Стихи его сличались юношеской непосредственностью и наивностью восприятия, пленительной первозданностью. Язык его поэзии сочетал в себе метафоричность и разговорную простоту языка, но это было лишь внешним прикрытием глубоких мыслей и чувств.
Страшная судьба, постигшая евреев Европы во Вторую мировую войну, не миновала поэта. Живя над смертельной бездной, он активно участвовал в вооруженной борьбе гетто, защищая свое достоинство еврея и человека, став поистине поэтом Катастрофы.
Ицхак Каценельсон родился 11 мая 1885 года в городке Каралиц Минской губернии в семье, чьи предки были знаменитыми раввинами и толкователями Торы. От отца, одного из талантливейших учеников ешивы в городе Воложин, интеллектуала, ивритского писателя, Ицхак унаследовал знание иврита. Мальчик с детства выделялся в среде сверстников своими литературными способностями: в двенадцатилетнем возрасте написал пьесу и поставил спектакль, начал публиковать первые стихи в ивритских журналах.
Всю жизнь Ицхак Каценельсон занимался преподаванием и воспитанием, значительную часть времени отдавая литературному творчеству на двух языках — иврит и идиш, творчеству, которое, главным образом, было адресовано детям и юношеству. В отличие от других ивритских писателей своего поколения, Ицхак Каценельсон много сил отдал театру. Он также составил ряд учебников.
Поэт объездил страны Европы, побывал в Америке, дважды посетил Эрец-Исраэль,
отразив все это в циклах стихов.
В момент германского вторжения в Польшу поэт жил в Лодзи.Еврейская школа, директором которой он был, тотчас же объявляется закрытой. Ицхак Каценельсон спасается бегством в Варшаву, где готовит убежище для семьи, присоединившейся к нему в январе 1940 года. В условиях ужасающей тесноты и террора, которым подвержены были евреи Варшавы, поэт и его семья стали тоже жертвами нужды и голода.
Летом 1940 года в жизни поэта произошло знаменательное событие: он в течение шести недель преподает на семинаре, организованном движением "Дрор" (Свобода). С этих пор он продолжает активную деятельность в халуцианском подполье Варшавского гетто, публикует стихи в газете "Дрор", организует драматическую труппу, инструктирует молодежь в сиротских домах, обучает ивриту и Торе, становится видной фигурой в коммуне "Дрор" (на улице Дзалка, 34). Более 30 произведений поэта было написано и опубликовано в Варшавском гетто в самый тяжелый и страшный период жизни под сенью смерти.
С началом массового истребления евреев Варшавского гетто 22 июля 1942 года поэт находится в постоянной опасности. Друзья-халуцы снабжают его поддельными документами, благодаря которым он может получить работу на предприятии, управляемом немцами.
Тяжкий удар обрушился на поэта, когда 14 августа его жену и двух сыновей отправили вместе с тысячами депортированных в Треблинку. Поэт остается со своим сыном-первенцем. В январе 1943 года, когда начался второй этап истребления Варшавского гетто, вслед за первым восстанием под руководством "боевой еврейской организации", поэт и его сын вливаются в ряды сражающихся бойцов, которых он напутствовал перед боем: "Нет, нет, никогда не поздно! Последний иудей, убивая убийцу, освобождает народ свой! И народ убиенный можно еще спасти — спасайте!"
Уже на грани уничтожения гетто бойцы перевели поэта в убежище вне стен гетто.
"В убежище своем я слышал грохот орудий день и ночь, а в ночи видел огонь, охвативший улицу — гетто горит, пылают стены и последние сражающиеся в нем евреи".
Общественная комиссия, пытающаяся спасти оставшихся в живых евреев, сумела в мае снабдить поэта документами гражданина Гондураса, и он был интернирован во Францию, в лагерь Витал. Казалось бы, появилась надежда на спасение, но спасшийся из ада сожженного гетто, живущий под знаком безнадежности и бессмысленности дальнейшей жизни, когда "была нация и нет ее больше", поэт находился в состоянии, близком к безумию, он пишет поэму о погибшем народе: "Пой же последний псалом об евреях Европы последних... Как же мне петь, чем насыщу уста, одинокий бобыль, стоя я в людской пустыне..."
21 июля 1943 года поэт начал восстанавливать по памяти события в "Дневнике лагеря Витал". Только 3 октября он смог набраться сил и духа начать писать поэму на языке идиш. Пятнадцать ее глав было завершено за 4 месяца — 18 января 1944 года. Все три экземпляра поэмы и дневника были спасены и затем тайно переправлены в Эрец-Исраэль.
29 апреля польские евреи с документами южноамериканских граждан были посланы, по всей вероятности, в Аушвиц. Среди них был и поэт Ицхак Каценельсон. В один из майских дней душа его взошла дымом через трубу крематория в небо.
(Биографическая справка основана
на предисловии к сочинениям
Ицхака Цукермана, изданным на иврите
"Домом борцов гетто" — "Бейт лохамей агетаот").
ПЕСНЬ
ОБ УБИЕННОМ ЕВРЕЙСКОМ НАРОДЕ
В переводе с идиш
Ефрема Бауха
Памяти моей Ханы,
брата моего Берла,
убитых вместе с их семьями
и с моим народом,
неизвестно где погребенных.
I
ПОЙ ЖЕ ПЕСНЬ СВОЮ
1.
"Пой же! На лире своей, обнаженной, пустой, обреченной на слом,
Пальцами жесткими извлекай каждый звук, каждый стих.
Каждый палец, как скорбное сердце... Пой же последний псалом
О евреях Европы последних. Нет их в живых".
2.
— Как же мне петь, чем насыщу уста,
Одинокий бобыль, стою я в людской пустыне —
Жену и двоих сыновей потерял. Душа мертва и пуста —
Поглотила бездна! Рыданье?.. Лишь кровь моя стынет.
3.
"Пой же, пой! Пусть надломленный голос к высотам возреет,
Проси в небесах, если кто-то там еще есть, вознеси свой стон —
Пой Ему... Последнюю песнь о последнем еврее —
Он жил, он убит, не погребен, — уничтожен он..."
4.
— Как же мне петь? Голову как вознести?
Поглотила жену мою бездна, сынов моих, Бенциона и Нёму? Как не сойти с ума!
1
Нет их в живых, но держат меня. Как одному мне брести?
Ах, только тени слепые светочей жизни моей, только тьма!
5.
"Пой же, пожалуйста, пой, последний раз на земле,
Голову запрокинь ввысь в боли, в забвенье, в пыли,
Воспой Ему напоследок на лире, пусть даже во мгле:
Нет евреев в мире — убиты, зарублены, стерты с лица земли!"
6.
— Как же мне петь? Как вознести глаза?
Слеза моих глаз, бездну горя обмой!
О, как она жаждет быть выжатой, единственная слеза,
Но не в силах упасть... Владыка, Владыка мой!
7.
"Пой же, пожалуйста, пой, высокому небу пой,
Словно Бог еще там... Намекни Ему о былом —
Словно нам еще светит Он, Великий и Всеблагой!
Воссядь на могилах народа убитого и зарифмуй свой псалом!"
8.
— Как же мне петь? Кому? Пустым небесам?
Как мне играть? Руки простерты в беде...
Где мои мертвецы? Пусть каждый холм раскроется сам,
Каждый курган: — Скажите, как их найти и где?
9.
Вопите, взывайте из-под бугров, камней, домов, сгоревших дотла.
Пусть вопиет каждый язык огня, возносящийся к нам —
То кровь ваша, костный мозг, ваши жизни, ваши тела,
Вопите, души бессмертные, возносите вопль к небесам!
10.
Возносите вопль из чащ лесных, из рек, вашей кровью окрашенных,
Вас поглотивших, вопите, сожженные, из чрева печи.
Пусть мир содрогнется, внимая голосу вашему,
Вопи, народ убиенный Израиля, подай свой голос, рычи!
11.
Не к небу вопите, глухо оно, как и земля — груда гнили и хлама,
Не к солнцу вопите, не видит, не знает, не слышит оно ничего.
О, если б я мог погасить его, задуть, как лампу —
Народ мой, великий, твой свет был бы ярче, сильнее его.
12.
О, народ мой, как зверски старались тебя извести!
Восстаньте! Вздымите руки из ям глубоких, из гор трупов — все как один!
Слой за слоем — поверженные и сожженные, облитые известью,
Восстаньте — от самого дна, из самых смертных глубин!
13.
Взойдите все — из Треблинок, Аушвицев, Собиборов, — на свет,
Из Бельжиц выйдите, из Понар! Восстаньте из смертного плена,
С глазами, расширенными ужасом, единым воплем, в котором голоса нет,
Из болот, из трясин, гниенья и тлена.
14.
Выходите все — засушенные, сожженные — всей общиной восстаньте,
Деды и бабки, матери в обнимку с детьми, обметенные прахом и илом,
Выходите все и, как в танце, кругом огромным встаньте,
Взойдите, кости еврейские, из каждой горстки праха, из каждого куска мыла.
15.
Ой, вернитесь и мне покажитесь все, один за другим,
Чтоб увидел вас всех, разбросанных в мире,
Народ мой убиенный, — взглядом, от боли слепым,
И тогда воспою... Да... И заиграю на лире!
3—5. 10. 1943.
II
Я КАСАЮСЬ СТРУН...
1.
Я касаюсь струн, я сажусь во прах, я думаю о былом,
О, народ мой, — пою, и голос мой надтреснут, печален и глух!
Миллионы евреев стоят вокруг, слушают мой псалом,
Миллионы погибших — огромный лагерь — стоят, приклоняя слух.
2.
Огромный лагерь, необозримый. Долина Иезекииля
2
С костями сухими, заняла б в этом лагере лишь уголок,
А сам Иезекииль не с таким пылом обращался бы к праху и пыли,
А как я, заломив руки, воззвал бы к небу пророк.
3.
В бессилье стоял бы, в тоске великой, опустив долу чело,
В бескрайней пустыне холодного праха, забывшего жизнь и пламень,
Врастал бы в землю все глубже, глубже, — медленно, тяжело,
Немо и безразлично, как обломок безмолвия — камень!
4.
Иезекииль! Еврей из долин Вавилонских, охваченный болью,
Застыл, увидев сухие кости народа своего, что сгинул.
Ты растерялся, Иезекииль и, растерянный, ты позволил
Всевышнему вести себя, как манекен, в смертную ту долину.
5.
"Оживут ли?" — воскликнет Иезекииль. Нужна ведь самая малость, —
И кости оденутся плотью, реальностью станет быль.
Но от народа моего, Иезекииль, никаких костей не осталось,
Одни только горы пепла, только прах да пыль!..
6.
Нет ни единой кости, чтоб могла облачиться плотью,
Не во что влить дыханье — все прахом одним легли.
Гляди, гляди, народ умерщвленный — строй бесконечен и плотен —
Смотрит на нас глазами застывшими, смерзшийся ком земли.
7.
Гляди, повернули к нам головы миллионы, отверстие рта
Открыто у всех — молитва ль безмолвная, крик ли вздымает свод,
Коснись их, пророк... Но коснуться нечего — пустота!
Из сердца извлек я этих евреев! Из сердца — целый народ!
8.
Больше их нет! И больше не быть им на этой земле!
Они лишь в воображенье моем, хоть дух мой с их жизнью иссяк —
И только страданья их — правда: смерть от газа, от пули, в петле —
Все, свершенное их убийцами — и в этом реальность вся...
9.
Гляди, гляди, народ вкруг меня, бесчислен их мертвый взгляд,
Кости и плоть, миллионы, стоят — за евреем еврей,
Сквозь зрачки Бенциона и Нёмы тысячи глаз глядят,
Глядят сквозь глаза печальные любимой жены моей.
10.
Сквозь глаза Берла, брата моего, сквозь его голубые глаза!
Вот он, стоит рядом со мной — реальна так эта жуть!
Он ищет детей своих — взгляд его мертвая застит слеза,
Не знает, что здесь он, средь миллионов... Я это ему не скажу...
11.
Хана моя и два сына наших — с ней были вместе взяты!
Хана знает: мы все были с нею: видит нас, своих мертвых, очи смежив
Только не знает, где Цви, где я? Оба исчезли куда-то...
Не знает моих страданий: боли, что я еще жив...
12.
В меня ли вперяет взгляд вместе со всем народом, словно во сне
Глядит на меня, но меня не видит из глубины огня.
О, Хана, оглохшая, шепчущая молитвы, приблизься ко мне,
Вглядись в меня, вслушайся в голос, узнай меня.
13.
Слушай, Бенчик, мой гений, — ничего не шепчи в ответ, —
Язык еврея последнего, последний траурный плач,
И ты, мой Нема, мое утешение, чистый очей моих свет:
Куда девался звонкий твой смех, что сделал с тобой палач?
14.
Я знаю, смеха надо бояться... Улыбки твоей юной.
Но ты слушай плач-песню про страшную нашу юдоль.
Вот рука моя, как сердце мое — я пальцы швырнул на струны —
Пусть еще будет больнее и горше боль!..
15.
Иезекииль! Нет, Иеремия, и он мне не нужен тоже!
Помогите мне, помогите! — взывал к ним мой стих!
Но я не стану ждать их с моей песней последней, о, Боже!
Они велики в своих пророчествах, я — в страданьях своих.
15.10.1943
.
III
О, СТРАДАНИЯ МОИ...
1.
Страдания! О, страдания мои... Благо вам, евреи, что остались вне смертной черты!
Благо вам, уцелевшим, живущим за морем, не тронутым адом,
Благо, что не узнаете этого, если 6 страданьям моим пролиться дано было 6 в ваши рты —
Черным бы сделали мир ваш, сердца отравили бы ядом.
2.
Страдания, отступите ли обильные, или будете расти вволю
Всей своей тяжестью? Внедритесь в меня или вырветесь зримо?
Не отступайте, страдания! Растите во мне, восходите во мне болью,
Тихо во мне шепчите, страданья мои, ваша тяжесть невыносима!
3.
О, страданья мои слепые, смежившие очи, отверзшие во мне дыры
Ртов, как черви в могиле... О страданья мои, глубоко пылающие во мне огнем
Боли, онемейте во мне со всеми моими убитыми, успокойтесь с миром,
Покойтесь во мне, как черви, во плесени, варитесь в сердце моем.
4.
Я — "тот муж"
3, что все это видел — участь сия нелегка мне —
Как палачи швыряли женщин моих, стариков, молодых,
Швыряли их на телеги, словно навоз, словно камни,
Избивали их безжалостно, в сраме валяли их.
5.
В окно я долго смотрел: избивающих видел там,
Избивающих и избиваемых: буду глядеть на них!
Руки свои ломал от стыда... Боже, позор и срам! —
Евреи били евреев... Били евреев моих!
6.
Выкресты, отродья выкрестов, блестят их сапог голенища,
На шапках "маген-давид" вместо свастики; и вся эта мразь, матерясь
На языке чужаков, хватала нас, сирых и нищих,
Выволакивала из наших жилищ, со ступенек швыряла в грязь.
7.
Двери взломав, врывалась эта банда подонков
В дома еврейские, размахивая дубинками, воздух матом скверня,
Выслеживала, ловила, в телеги швыряла старика и ребенка,
Вон! — орала, плевала в Бога ночью и в свете дня.
8.
Из-под кроватей, из шкафов выволакивали, били взахлест в шею:
"На телеги! На улицу! К... матери!" — орали, впадая в пыл,
Толкали, тащили наружу, выслеживали сворой ищеек
Последнее платье из шкафа, последнюю горсть крупы.
9.
А улица! — можно сойти с ума, пальцы себе кусая, —
Улица будто мертва, но над нею — вопли и стон,
Улица — вверх и вниз — пуста, но полна до края
Телегами, а в них — евреи: плач, молитвы со всех сторон...
10.
Рвут волосы, руки ломают. В небо вопль вознесен.
Другие сидят, безмолвно глядят: их вопль еще сильнее!
Смотрят, не понимают: это правда иль страшный сон.
А полицейские, в сапогах и шапках, вкруг телег — ... евреи!
11.
Немец стоит в стороне, лишь улыбка лицо его греет,
Немец рук не приложит. Весь этот разбой и разор
Делают эти выкресты — еврей убивает еврея!
Взгляни на эти телеги — на боль, нищету и позор!
12.
Из окна я видел телеги, набитые до отказа,
Слышал вопли боли и страха — женщин, детей, стариков —
О, телеги скорби, набитые жизнью, ведомою в смерть. От боли мутится разум
Колеса вертятся, ржут кони, — все смешалось в единый рев.
13.
О, кони в упряжке, вы понурили головы ваши в печали,
Стронули бы вы с места колеса телег, идущих ко дну?
Двинулись бы с места, если бы только знали,
Куда везете народ мой, сыновей моих и жену?!
14.
О, если б вы понимали, что делают здесь с людьми,
Дико б заржали, крупы осадив, подняв кверху передние ноги
И заломив их, как люди — руки, рванули б на этот безумный мир,
Перестали б вертеться колеса. Стерли б себя дороги.
15.
Но не знают и тянут телеги. От Новолипок течет поток,
Вливается в улицу Заменгоф: к перрону вокзала. Рыдания горло душат.
Ждут вагоны пустые — путь их не так уж далек,
Завтра вновь вернуться пустыми... О, страх, леденящий душу!
22. 10. 1943.
IV
ВОТ ОНИ СНОВА ЗДЕСЬ - ВАГОНЫ
1.
Великий ужас меня охватил, страх меня с места гонит, —
Вот они здесь — вагоны! Вернулись — раскрыты настежь —
Только вчера уехали и вот уж вернулись, стоят на "Умшлаге" — грузовом перроне,
Хищно разинув широкие жадные пасти!
2.
Требуют еще и еще! Пусты их голодные брюха,
Ждут в нетерпенье — евреев! Все, что проглотили — не в счет!
Голодны они и хищны — что им смерть и разруха?!
Требуют насыщения... Еще, и еще, и еще,
3.
И еще! Стоят они, ждут, как разбойники, у межи,
Как у стола накрытого обжоры, ждут всего, что им будет дано —
Массы людей — стариков и юных, что так мягки и свежи,
Виноградным лозам подобны, старики — как старое вино.
4.
Дайте нам еще евреев... Кричат ледяные вагоны в жажде насыщения, —
Дайте нам их, добавьте — внутрь наших чрев и лон.
Стоят они у перрона... Ждут они нас в нетерпении,
Такие вагоны невинные — длинный такой эшелон.
5.
Лишь недавно стояли, битком набитые до удушья,
Стояли в них мертвые и живые, мертвый к живому приник,
Стояли вплотную, но не могли упасть, живые и мертвые души,
Понять нельзя было, кто мертвый, кто живой, весь изошедший в крик
.
6.
Мертвый еврей, как живой, головой качает в такт движенью вагона,
Душа его потом исходит. Дитя бьет ручонкой мертвую мать:
— Мама, пить хочу, мама! — трясется в плаче ребенок,
— Жарко мне, мама, жарко, нечем дышать!
7.
Мертвого отца теребит ребенок, ему душно и тесно,
Более выносливы дети, прижавшись к отцовской груди.
Отец стоит, будто замерз, не может сдвинуться с места.
Ребенок не понимает: — Папа, ну, выходи!
8.
Где-то, в этих страшных вагонах, где смерть гуляет,
Что-то случилось. Что именно? Кому-то улыбнулась судьба.
Люди усмехаются, люди оживляются, люди гадают:
— Кто-то выпрыгнул. Прислушайтесь, прислушайтесь!? Стрельба!
9.
Улыбаются евреи, радуются. Выстрел за выстрелом слышен.
О, дорогие мои, святые евреи, наперсники горькой доли,
Чего вы так радуетесь? Украинец стреляет с вагонной крыши.
Ну и что? Главное, кто-то спасся, спрыгнул, и теперь — на воле.
10.
И если пуля в сердце, что ж? Каждый здесь молится пуле.
Она никого не минет! Лучше погибнуть на воле, в степи,
Чем... Куда нас везут? Кто там читает "Видуй"
4 вслух в этом смертном улье?
Повторяйте за ним как один: Господи, укрепи!
11.
Вагоны! Доотказа набиты были вы — пустыми вернулись, вагоны!
Где вы оставили их, евреев? Что с ними сталось?
Десятки тысяч вы поглотили, и вот вы вновь у перрона!
Куда вы катились, вагоны? Приоткройте тайну, ну самую малость?!..
12.
Конечная станция недалека, это я знаю, вагоны.
Вчера лишь, битком набитых, вас локомотив унёс...
Куда же вы так торопитесь, какой это дьявол вас гонит?
Как я — состаритесь быстро, пойдете на слом, в разнос.
13.
Гляжу на вас и думаю: сколько вы сможете резво —
Хоть из железа и дерева — туда и обратно нестись?
В недрах земного шара покоилось ты, железо,
Ты, дерево, гордо росло и тянулось ввысь.
14.
А нынче? Вагоны товарные, с вами пришла беда,
Немые свидетели, целый народ несущие в круговерть,
Скажите, к беде равнодушные, скажите только — куда
Увозите вы народ еврейский? Верно, на верную смерть?
15.
Не ваша вина в том, что вас набивают битком,
Катитесь вы туда и сюда, колеса стучат: везу!
Воротясь с того света, вагоны, скажите мне только о том,
Что видели там... Хоть самую малость... И я уроню слезу...
26.10.1943.
V
ЗАСЕДАНИЕ В "ЮДЕНРАТЕ" ПО ПОВОДУ ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ
.
1.
Расскажите, вагоны, — единственные свидетели похорон,
Вагоны-гробы, что живых увозили в последний путь по перегонам,
Вы, бездыханные, но с душою живой, за вагоном вагон...
— Не проси нас, не спрашивай, — мне отвечают вагоны...
2.
Расскажите, хотя я знаю и сам... Прочел, и не удивился
Объявлению "юденрата". К ужасным всем "чудесам" —
В конце — "наказанье — расстрел"... Ему приказали, и он подчинился.
Приказ: шесть тысяч в день! Я знаю начало... Конец известен лишь вам.
3.
Расскажите, ведь я лишь начало знаю... Все, что позже, покрыто мраком...
Завершите рассказ. Или плач вам мешает мой?
Буду слушать вас молчаливо, буду беззвучно плакать,
Слезы мои — сталактиты — стал я разбитой скалой.
4.
Расскажите! Не можете?.. Так я сам расскажу, наедине,
О, глаза мои, оплакивайте то, что видели! Но слез из скалы не высечь;
О, гробы немые, о конце вы расскажите мне,
Быть может, вы знаете, как шесть тысяч душ обернулось в десять тысяч?!
5.
Еще позавчера увозили вы шесть тысяч в огненное кольцо
На верную смерть, на ее равнодушную милость,
А сегодня требуют десять, и чтоб все были налицо
Разом единым после шести тысяч первых... Что случилось?
6.
Палачи, как безумные звери, ворвались в "юденрат", изгаляясь со спесью
Над председателем Черняковым
5, на него наступая тупо:
— Нет больше шести тысяч! Только — десять! —
Десять, десять тысяч в день! И никаких уступок.
7.
Еще сегодня повесить приказ. Это — закон —
Десять тысяч!.. О, как они жутки,
Палачи! Председатель рухнул в кресло, бледным как смерть стал он...
— Пиши! А теперь подписывай: десять тысяч евреев в сутки!
8.
Черняков! Инженер Черняков! Адамье! Что? Стало черно кругом!?
Ну что, десять тысяч... Их ведь больше... Ты что задумал, послушай!..
Ты что?.. Секретарша твоя не знает, что творится в сердце твоем.
Ты плачешь?.. Ты хочешь Богу вернуть свою душу?!
9.
Что ты плачешь? Человек ты порядочный... Но не идти же наперекор судьбе...
Десять тысяч сломили тебя? А на шесть тысяч был готов, чтоб ушли на тот свет?
Ты сердишься? На кого? На себя? В грехах признаешься себе...
Ты выпиваешь яд... Успел... Еще немного, и весь соберется совет.
10.
Адамье, ты выбрал яд, ты, плохой еврей, коль решил покончить с собой:
В час, когда убивают евреев — велико ли мужество убить себя, почтенный еврей?
Слова излишни... Ты принял яд. Умываешь руки. Сводишь счеты с судьбой?
Ты завершил свой жизненный путь. Смысл великий в смерти твоей.
11.
Кто ж исполнит приказ убийц? Теперь уж не ты. Совет общины?
Не согласиться бессилен совет: захочет ли, не захочет...
Требуют десять... Суетиться будут, Адамея, такие ж, как ты, мужчины,
Тот же червь, что тебя, их уставшие души точит...
12.
Его уже нет... Мертвый председатель сидит во главе стола —
Голова опустилась, глаза сомкнулись, тело немеет...
Все уже собрались, стучат в дверь! Сгущается мгла.
Он созвал нас на срочный совет... Стучите, стучите сильнее!
13.
Показалось им, что сказал: войдите!
Показалось... Вот он, мертвый, на стуле сидит, один —
Председатель! Ты же созвал нас, ты ведь наш предводитель!
Вот все мы перед тобою... Собрались все, как один!
14.
Что же делать? Звонить... Нет, нет... Это смерть. За нашей спиной
Уже взведены затворы. Ни слова! Он жив, хоть и мертв. Звонить просто глупо!
Десять так десять!... Бледный, застывший, немой
Заседает совет за зеленым столом во главе с председателем-трупом.
15.
Он сидит во главе стола. Обсужденье полным ходом идет,
Совет — волосы дыбом, кровь леденеет в жилах — принимает заданье.
Председатель ведет обсужденье, слово дает,
Мертвый председатель ведет заседанье.
29. 10.1943.
VI
ПЕРВЫЕ
1.
И началось: каждый день десять тысяч — к спине спина!
Не успели моргнуть — уже пятнадцать тысяч — как в жутком сне —
Целый еврейский городок — Варшава — стеной обнесена, отделена —
На моих глазах погружается в смерть, тает, тает, как снег.
2.
О, Варшава, была ты полна евреями — как в Судный день синагога,
Один раз в году, в этот день, шли в дом Божий, укутавшись в белые ткани,
Купцы, дельцы, работяги, мужчины и женщины — усердно молиться Богу!
Нет более людного места, чем Варшава, одетая в камень.
3.
Теперь ты, Варшава, безлюдна, заброшена! Опустошена!
Была центром мира — стала кладбищем в час ненастья —
Целые улицы вымерли... Не увидишь и мертвого... Мертвая тишина —
Никто не выходит, не входит в дома, раскрытые настежь.
4.
Первыми гибли малые дети, сироты — раздеты, разуты —
Сама чистота и наивность, которыми мир согрет!
О, бедные сироты в лежбищах темных приюта,
Из лиц их, немых и несчастных, еще воссиял бы свет!
5.
Я видел их в конце зимы сорок второго в приюте нищем,
Детишек, собранных с улицы, с мест мусорных и навозных,
На руках воспитательницы малышка двух лет, давно уста ее не касались пищи,
Худая-худющая, изможденная, а глаза серьезны-серьезны.
6.
Я глядел на нее, на старуху двух лет, выглядевшую столетней,
Дитя Израиля, жертву погромов, глумлений, смертей.
То, что бабке ее и не снилось, она перенесла, и младенчества нет в ней.
— Но ты не плачь, — сказал я себе, — боль пройдет, лишь серьезность останется в ней,
7.
Она вливается в жизнь, углубляет ее и грбнит,
Серьезность еврейская: она отрезвляет, будит — становишься зряч.
Это для мира, как Тора, как священных книг пониманье.
Восемьдесят миллионов убийц искуплением будут ребенку-еврею! — не плачь, не плачь!
8.
В этом приюте я видел еще... Пятилетняя девочка братику-крохе:
— Не плачь! — из нищих своих щедрот —
В каплю повидла макая сухие хлебные крохи —
С материнской сноровкой ему отправляла в рот!
9.
Я удостоился видеть это... Пятилетнюю мать:
Уговаривала братика, как сына, слезу ему утирала со смехом,
Развеселить пыталась, заставить его глотать!
Еврейское дитя! Такого не описал и Шолом-Алейхем.
10.
Я видел это! В доме приюта! Вошел в его грязь,
В зал ледяной, огромный. В дальнем углу едва дышит,
У жестяной печурки сгорбясь, сгрудясь
Над пылающим углем, горстка больных ребятишек.
11.
Кто-то ногу придвинул, кто-то руку, кто-то плечо. Уголь пылал, но не грел.
И мальчик один, черноглазый, бледный, с нежным лицом,
Рассказывал что-то. Нет, не рассказывал — был взволнован, горел!
О, пророк Исайя, ты никогда не вещал так на языке своем.
12.
Говорил на еврейском, смешанном с древним, священным. Светел был ликом!
Нет, это был лошн-койдеш
6. Взирай на глаза, на лоб, на то, как в речи своей
Вздымает он голову. О, Исайя! Не был ты малым, как он, и не был таким великим.
И вдохновенно не говорил так правду, и сам, как он, так не верил ей.
13.
Но еще более впечатляющим было зрелище — скопом
Сидящие малые дети с открытыми ртами в ледяной полумгле.
О, страны мира, старые и новые города Европы,
Весь мир такого еще не видел на всей этой земле.
14.
Еврейские дети, они были первыми жертвами страшной эпохи,
Большинство без отца и матери; поедом ели их холод, голод и вши;
Маленькие мессии, освященные страданьем... О, Господи, в чем согрешили крохи?
Почему в дни гибели первыми жертвами становятся малыши?
15.
Первыми гибли они; малое тельце швырялось,
Как мусор, в телеги, в вагоны, в душегубки, сгорало в огне —
Убивали их, уничтожали — даже памяти не осталось...
Лучшие из лучших! Погибли все! Горе, о, горе мне!
2—3—4. 11. 1943.
VII
СЛИШКОМ ПОЗДНО
1.
Господи, да ведь знал я, и каждый еврей — знали все до единого
От мала до велика — куда не пойди —
Что с нами будет, но встречались с умильными минами,
Подавляя жуткие мысли, страх и тревогу скрывая в груди.
2.
Еще до того, как изверги эти закрыли нас в клетках гетто,
Еще до Хелмно, до Белжиц, до Понар мы знали, что мы пожнем,
Тотчас после начала войны знакомых встречая приветом,
Очи опустим долу, лишь руки печально пожмем.
3.
Очи опущены, губы сжаты в печали,
Очи видели молча завтрашний день в огне,
И только пальцы в рукопожатии отчаянно громко кричали:
"Текел, текел"
7 — слова огненные на невидимой стыли стене.
4.
О, не только мы! Стены каждого дома, безмолвные камни
Знали, как мы... О, если могли бы издать хотя бы звук.
Чуяли, что мы в гибель и бездну канем,
И горько следили камни за отчаяньем наших рук.
5.
Все мы знали — и птицы в небе и в водах — рыбы,
И гои
8 вокруг нас — это им не казалось диким.
И никто не спросил: "За что?" — знали: все мы обречены на гибель,
Весь еврейский народ, от мала до велика.
6.
Уже бушевала война, нависая гибельной тенью,
И свора германцев бесчинствовала в Польше, свирепа и жестока.
Евреи покидали дома свои в городах и селеньях
Все — от ребенка в колыбели до дряхлого старика.
7.
Бежали! Куда? Лучше не спрашивай никого про это.
Лучше не знать, не ведать, не испытать... Страхом объят,
Бежит народ... Не спрашивай никого и не давай совета,
Остаться ли в теплом доме иль бежать куда глаза глядят.
8.
Остаться дома... Но к евреям врываются эти бандиты,
Волокут, убивают, опьяняясь убийством, зверея...
Вдоль дорог на полете бреющем "Мессершмитты"
Сеют смерть среди толп бегущих евреев.
9.
Никому не советуй, ни соседям, ни близким, бредущим убого,
Поглядят на тебя глазами скорбными, как рабы на господина,
Моля о милосердии! Был бы ты даже самим Богом,
Любой твой совет приведет к беде. Лишь махнут рукой: все едино!
10.
Дороги, шоссе, железнодорожные колеи заполонили
Евреи... Без мешков на плечах, без чемоданов, в грязи и пыли.
Бежали под грузом страха, усталости, испуга, бессилья,
Без надежды... Ах, как бы скорей добраться до другой земли!
11.
Поздно! Слишком поздно! Позавчера, вчера, даже утром — пусть в муке —
Прорваться можно было к границе, сбежать от бед...
Но ты уже опоздал... Что делать сейчас? Немеют ноги, бессильно падают руки...
Все пути перекрыты! Поздно! Выхода нет...
12.
По радио Немец вещает на польском: "Мы продвигаемся днем и вечером,
Пусть никто не боится и паники в стране не сеет!
Жителям, мирным гражданам, вовсе бояться нечего...
Евреи! — кричит он хрипло, — пусть в страхе трясутся евреи!"
13.
В ту страшную среду в панике вышли евреи гурьбой
В два часа ночи на все дороги Польши, метались во мгле
Кто сюда, кто туда... О, Господи, с большим мужеством бросаются в бой,
Уж лучше собой покончить на этой враждебной земле!
14.
Из Бендина бежали в Ченстохов, из Калиша — в Лодзь и окрест
Бежали евреи, все — в Варшаву! Варшавские тоже бежали со страхом во взгляде.
В оставленных ими домах сидели евреи из разных мест,
И гнавший их страх из-за каждого рвался угла, везде поджидал в засаде
.
15.
О, евреи, живущие здесь, откуда такая прыть?
"Бундовцы", религиозные, хасиды, сионисты, внезапно проснулись и слезно
Просят спасти... Вскрылась рана, которую долго пытались скрыть...
Хотят в Палестину бежать... Спасаться! Но, увы, уже поздно! Поздно!
7 —12.11. 1943.
VIII
ВСЮДУ ОДНИ РАЗВАЛИНЫ, СМЕРТЬ И ГОРЕ
1.
Поздно. Закрыты дороги, границы, замкнута каждая щель,
Заперты врата земные, как и те, что в небесных высотах.
В страхе добрались до Люблина и... дальше... До самых далеких земель,
Но смерть опережает нас, забегая дороги нам и запирая ворота.
2.
Бежали, кружили, и все без толку. Путь был жесток и труден.
А тот, кто как будто достиг цели, стоит сам не свой.
В отчаянье смотрит вокруг. Что тут делать? Да будь, что будет —
Скорее обратно, скорее обратно, как можно скорее — домой.
3.
Назад... Также скорбна дорога, тот же страх, сверлящий в упор,
Тот же ад, преисподняя, пекло, дамоклов меч над головой.
И все же — к себе, в свой дом, в свой город, в свой двор:
Пусть настигнет смерть меня в моей постели, скорее домой!
4.
Вернулся как на чужбину — в стены дома родного, в горе, в тоску —
Тот же конец зловещий — в дороге ли, в доме ли родном!
Видел — еврей валяется убитый, другой висел на суку!
Еврей же, домой вернувшийся, покоя не знает ни ночью, ни днем.
5.
Нет тебе места ни дома, ни у соседей, ни на улице в темную ночь...
Бродишь, как неприкаянный, знаешь, ищут тебя. Вот-вот на голову рухнет топор, —
Знаешь, следит за тобою немец — вчерашний поляк, сегодня "фолксдойч":
"Ты не уехал отсюда? Думал, ты спасся!" — испуганно шепчет знакомый, глядя в упор.
6.
Горят синагоги, священные книги пылают ни свет, ни заря!..
Ты был там?.. Осквернен, опоганен амвон, шкаф для свитков, зал.
А где наш раввин, рабби
9 Иоселе? Он бежит вокруг алтаря —
Немец-зверюга с бичом в руках бегать ему приказал.
7.
Низенький, старый, сгорбленный. Над ним — бича жгут.
Бежит раввин, спотыкается, падает... Встань скорей!..
Бич хлестнул по спине! Немцы до колик ржут...
Рабби, ожги их взглядом своим... Нет, спрячь его от зверей.
8.
Укрой свой облик святой! Будь светом священным горд,
Да не падет твой яркий свет на мерзость этих утробин,
Будь проклята небес синева, касающаяся этих морд.
Ты прекраснее солнца, наш рабби-праведник, не будь им подобен!
9.
Остановись, рабби, стой! — Немец кричит: "Стоять!
Рот пошире раскрыть!" Шамесу
10: "Плюнь ему в рот!"
Раввин открывает рот. Шамес начинает рыдать:
"Как я могу, это же рабби!" "Плюй" — немец орет...
10.
"Плюй!" — молится рабби, раскрывая пошире рот.
Шамес к ногам офицера падает: "Господин, будьте добрым,
Как я могу?!" Рабби кричит: "Плюй! Не то он тебя убьет!.."
Шамес как будто плюет. Немец — ногой ему в ребра:
11.
"Гляди и учись, грязный еврей, как плюют, учись, зараза!" —
Плюет офицер раввину в рот: "Глотай!" Раввин глотает, качается.
"Видишь?" — орет офицер шамесу. — Твой раввин выполняет приказы!"
Шамес молчит, голову стиснув руками в отчаянье.
12.
Выстрелил: пуля — в ногу. "Убирайтесь немедленно вон!"
Старого рабби шамес ведет, хромая — ведь в ногу ранен.
Рав бегал вокруг алтаря — сейчас же с трудом ковыляет он,
Шрамы на теле горят... Но еще не наполнилась чаша страданья.
13.
Рабби вдруг обернулся: "Чувствуешь дым, гарь?"
Господи, горит синагога! Языки пламени в окнах пляшут,
Горит священная Тора, пылает огнем алтарь...
Рав опирается на шамеса... Переполнилась страданий чаша.
14.
Так скажи мне, еврей, зачем ты вернулся, не остался в краю чужом?
Зачем ты себя обрек на страшные эти страданья?
Вернуться в родные места, видеть горящим свой дом,
Истекающий кровью... Нет тяжелей испытанья!
15.
Скажи! Зачем ты вернулся? — Видеть беду и крах!?
Молчит вернувшийся, немеет камнем, не возражает, не спорит,
Погружается, как в трясину, в тяжкий безмолвный страх...
Да, всюду одни развалины, смерть и безмерное горе!
10—17—11.1943.
IX
К НЕБЕСАМ
1.
Так развернулись событья сначала! Скажите, небеса, почему?
Почему этот мир всем презреньем, позором на наши головы грянул?
Глухонемая земля прикрыла глаза... Но вы, небеса, почему не обрушили тьму
На их головы? Видели сверху, но не рухнули гневом, чтоб опрокинуть их планы.
2.
Дешевая синева ваша фальшиво мерцает над гнилью земель,
Солнце в плаще кровавом бредет, как палач перед пытками адскими,
И луна потаскуха ночь за ночью выходит гулять на панель,
И звезды мигают ей своими мышиными глазками.
3.
Сгиньте! Осточертело глядеть в лицо ваше, в эту манящую даль!
Небеса — трясина обмана! Небеса — низкие в высотах неверных —
Я верил вам раньше, поверял свои радости, слезу, печаль,
Но вы не лучше этой земли — вместилища скверны!
4.
Вам, небеса, посвящал я песни свои, стихи и кантаты,
Любил вас, как женщину — она ушла, и как в песне ее растворились черты.
В юности воспевал багряные солнца закаты
И представить не мог, что так рухнут надежды, исчезнут мечты!..
5.
Сгиньте! Вами злостно обмануты моего народа сыны!
Ложь вы несли моим праотцам, нашим вождям и пророкам.
Здесь, на земле, с рассвета они молились вам, были верны.
К вам тянулись в надежде всем сердцем, взывающим оком.
6.
Вам возглашали: "Слушайте!" В мире был первым сей клик...
"Слушайте, небеса, и внимай, земля!" — призывал Исайя
11: "Слушайте это!"
"Дивитесь, небеса, и содрогнитесь!" — говорил Иеремия 12! Почему так нахмурили лик?
Небеса, что ныне подобны земле, — высоты синие, бездны света.
7.
Вы так изменились. Вы нас не узнаете, словно прервалась нить.
Но мы же евреи... А у мира, видимо, мутиться разум...
Мы даже лучше стали... Но что толку пророкам подобными быть —
Еврейский народ убивают — миллионы — единым разом...
8.
Мы лучше стали, вываренные и очищенные в котлах галута,
О, чья цена выше — великого мужа Израиля, простых евреев, вопящих из ям
Польши, Литвы, Волыни — в предсмертные эти минуты?
Каждый из них — Иеремия, Иов, Кохэлэт
13 — взывают к вам.
9.
Вы не узнаете нас — как прокаженные, мы забываем, что были людьми,
Мы - те самые иудеи, чей облик бедою закручен в жгут,
Мы — не думаем о себе, но жаждем освободить весь мир, —
Как вы можете так голубеть в то время, как нас режут и жгут?
10.
Как царь Саул, к волшебнице пойду поведать свои страданья
Темной тропой в Эйн-Дор через холмы и леса
14,
Из преисподней пророков моих подниму: глядите чистейшей ранью
На синеву небес. И лица их позеленеют: будьте прокляты, небеса!
11.
Небеса, отражаетесь в реках, светитесь в каждом вагоне
Поездов, несущих днем и ночью мой народ на убой,
Миллионы детей перед гибелью к вам тянули ладони,
Миллионы матерей, — но вы и не дрогнули шкурой своей голубой.
12.
Видели Нюм и Бенционов, чистых душой, маленьких гениев,
Ангелами в гибель свергнутыми с высоты,
Видели Хан, что Богу несли, как святыню, детей от рождения,
И остались бесчувственны — небеса пустоты, небеса суеты!
13.
В синеве вашей не обитает Бог! Скоро рай ваш окажется тесен,
Распахнитесь пошире! — Вот, народ мой небесной дорогой,
Погибший, сожженый, восходит к вам бесконечной процессией —
Раскройте врата небесные — каждый из них достоин быть Богом!
14.
О, небеса, бескрайняя прОклятая пустыня,
Я потерял здесь единственного своего. А им Троицы мало:
Кроме Бога иудеев, Духа святого и еврея, распятого, из Галилеи
15 в себя пустили,
Теперь всех нас берут на небо. Такого идолопоклонства еще не бывало!
15.
Радуйтесь, небеса, ликуйте! Бедными были вы, стали богаты,
Сподобились неожиданно урожаем — взошел к вам целый народ!
Радуйтесь немцам, небеса, и возрадуются немцы внизу трикратно,
И да взметнется огонь с земли, с небес пусть пламя на землю падет.
23—24—25—26. 11. 1943
.
X.
НАЧАЛО КОНЦА
1.
И так началось. Сразу в первый же день. И назавтра — вновь и вновь
Таким пробужденьем встречал нас каждый новый день —
Еще старые раны не успели зажить, но с зарею — новые беды и кровь!
И смерть и угроза смерти! Смерть по пятам за нами, как тень...
2.
День за днем видел еврей, что с другими случалось.
Остановилась машина. Дверца раскрылась. Схвачен еврей. Конец известен.
Пулю получил на улице — ну это самая малость.
Уж лучше погибнуть на улице, чем в другом страшном месте.
3.
Когда ворвались в городок, в первые дни я дома не спал, лишь две тени,
С Ханой вдвоем шли на ночь к другу, с трудом, ощущая твердь.
Офицер остановился, взглянул на нас... Всего лишь одно мгновенье,
И ушел. В десяти шагах раздался выстрел. Другому еврею досталась смерть.
4.
Нас, Хана, тебя и меня он убил тем выстрелом. Изменило волку
Чутье... Он не был уверен, принюхивался, зверь из зверей.
Но мы не замедлили шага, шли уверенно, сбив его с толку,
Шли к границе жизни и смерти... И зверю попался другой еврей.
5.
Не только нас, Хана, всех евреев он поджидал в засаде,
По мне, по тебе, по детям нашим в стране чужой открыл огонь —
Рука тверда, звериность и сталь во взгляде.
Стоял он в засаде в глухом переулке... Рука твоя сжала мою ладонь...
6.
Руки наши, как лед: ведь убиты мы. Домой торопись, не рассказывай детям,
Что тупорылый немец уже превратил нас в прах —
И тебя, и меня, и детей... Весь народ у него на примете.
Ступай домой. Ничего не случилось... Почему же в глазах твоих страх?
7.
Ступай домой. Я вернусь завтра рано-рано,
Постучу тихо в дверь. Не пугайся и, в страхе трясясь, не кружись,
Отвори — пусть не будут глаза твои, как две раны,
Передай мне детей... О, младенцы мои, вы — вся моя жизнь!
8.
Гляди, наш Нёмек дышит во сне открытым ртом, мой любимый сынок,
И Бенцион спит, под подушкой его рука,
Вчера положил туда книгу, больше читать не мог...
О, Ханалэ, почему к нашим детям судьба так жестока?!
9.
Ханалэ, в эту ночь я буду вместе с вами, я должен...
Мертвым опасаться? Осужденным со знаком смерти на лбу?
Видела немца? Взгляд его? Мы смерть ощутили всей кожей,
Никому не дано обмануть свою же судьбу...
10.
Исчадие ада, воплощение зла, негодяй, притаился во мгле,
Вампир, порождение скверны, ледяной сверлящей глаз
Против доброго, справедливого, беззащитного на земле —
Немец! Стоял на улице Гданьской, взглядом смерти пронзая нас!
11.
То были Гитлер, Гиммлер, Альфред Розенберг в едином обличье,
Весь немецкий народ, бессердечный, убийца без всяких затей.
О, если б убил я его, чтоб валялся падалью, дичью, —
Спас бы народ свой, жизнь мою и твою, души наших детей...
12.
Вот — проснулись они... Ни слова. Да к чему тут слова:
На три школьные куртки с пуговками, блестящими оловом,
Ты пришиваешь повязки позорные на рукава.
Самый малый нагибается, чтобы одеться. Нёмек, зачем опустил ты голову?
13.
Нёмек еще не знает, что убит, хотя почти и не жил он!
Весь немецкий народ не стОит слезы младенца еврейского с пеленок!
О, если б знали дети, что ждет их... Кровь леденит мои жилы...
Хорошо, что ребенок еврейский слеп, как котенок...
14.
Ханалэ, ты оказалась сильной по праву судьбы, по праву
Матери: остаться одной с детьми... Кричала мне: уходи!
Тотчас уезжай!.. Лишь в крайнем случае я отправлюсь в Варшаву.
Глаза мои стали сухими, но рвется плач из груди.
15.
Но не пройдет и двух месяцев, вас изгонят. Начнем погружаться на дно
Вместе со мной, в Варшаве. Начнет приближаться незримо
Начало конца. Тебе с Бенци и Нёмеком было суждено
Погибнуть первыми. Я со стариками вслед за вами взойдем огнем и дымом.
4—5—6. 12. 1943.
XI
ПОМНИШЬ ЛИ?
1.
Люблю окликать тебя по имени — "Ханалэ!" Незряче
Ощущая тебя, обращаю к тебе пламень души, и ты возвращаешь его мне
Улыбкой печальной губ, взглядом глаз горячим.
Люблю в одиночестве окликать тебя, осиротев, вопрошать тебя: вспомнишь?
2.
Помнишь? — люблю вопрошать... О, Ханалэ, приблизься ко мне,
Головку твою чудную склони на плечо мне, любима, желанна,
Обними горячо... Тебя я увидел во сне,
Ты уснула навеки, Ханалэ, никогда не затянется эта рана!
3.
Сядь рядом! Как я люблю тебя... Страшна, как смерть, любовь.
Слушай рассказ... Ты свидетель Катастрофы, Ханалэ, моя жена —
Страшного разлома, небытия, где потоком лилась кровь —
Не было таких преступлений, греха зла во все времена!..
4.
Помнишь эту жестокость, страх и гибель — вместе,
Твердо помнишь, память твоя впитала последний смертный путь,
Гибель сыновей наших. Народ погибший призывает к мести,
Я должен помнить, и проклят буду, коль забуду когда-нибудь...
5.
Я всегда на тебя полагался боле,
Чем на себя, был посланцем твоим и — прежде всего —
Тяжкий долг на меня ты возложила, оплачу его с трепетом, с болью, —
Я любил мой народ, жил в рассеянье с ним, стихи посвящал надеждам и бедам его.
6.
Помнишь дом на улице Тварда, сиротский дом в Малом гетто?
Пятьдесят детей? Пьеса, мною написанная, звучала из детских уст,
"Меня тянет на улицу" — она называлась. Дети росли с пьесой этой,
Столько вкладывая в нее души, верных и добрых чувств.
7.
Помнишь день, когда нам сообщили: их увели туда,
Вместе с Домбровским
16, с женою его — сгинули все во мраке...
Я убежал на мост Хлодный, ничего тебе не сказал тогда...
В Малом гетто еще светило солнце, бродили коты и собаки.
8.
Евреев не видел там, лишь иногда из тьмы
Выскальзывала тень — с огромным мешком тащилась —
Мешок словно бы толкал еврея: "Иди! Иди!" Остались лишь только мы,
Нет больше улиц Желязной, Крохмальной, Тварды — "ярмарка" завершилась.
9.
Я вышел с улицы Чепла на Тварду, повернул налево: Тварда, семь.
Ступени, второй этаж — дверь сорвана с петель.
Я замер, окаменев. День был убог и сер.
Руки мои вдоль тела обвисли, как плети.
10.
Голос услышал... Шаги на ступенях... Вор или немец? Нечеток
Голос в этом пустынном разрушенном коридоре.
Слабое солнце сверкает бессмысленно, золото сеет без счета,
Свербит глаза, ослепляет — не к месту в этом разоре.
11.
Пальтишки и куртки висели в конце коридора. Знакомы
Лица. Я узнал пальтецо Абеля: он играл старьевщика. Его блуждающий взгляд,
Бывало, скользил вдоль окон — от дома к дому:
"Евреи, несите тряпье! Рваное, грязное — все покупаю подряд!"
12.
А вон пальтецо Аралэ, игравшего главную роль. Ну и выдумщик был мальчуган:
"Мне надо домой! Мама больна", — обманывал учителей то и дело, —
А товарищей подстрекал: "Пойдем по дворам, ты будешь петь, а я бить в барабан".
Но очень скоро, вернувшись в класс, узнал: и вправду мать заболела.
13.
А этот! Новое пальто у Пинхаса, бедного сиротки, доброго сына
Гершела-поэта, который умер от голода. Выползает сын из отдушины,
Играет в пьесе подростка голодного, выхватит булку из корзины,
Получит в нос, кровь течет, а он жует, глотая слезы, равнодушен...
14.
Вошел я в зал, — он пуст. В столовую бегу, в учительскую — в страхе,
К Домбровскому, к жене его. Никого. Дом стоит нищ и наг...
И Корчак и Вильчинска
17 ушли с сиротами во мрак: птахи,
Без родителей ушли они на погибель... На полу лишь гора бумаг —
15.
Роюсь в них... О, сгорите дотла все творенья мои от века,
Но спасите хотя б одного из пятидесяти сирот, хоть это до ужаса мало!
Ханалэ, запомнишь: вместо сиротки принес я домой калеку —
Пьесу мою "Меня тянет на улицу" — рваную тетрадь без конца и начала.
14—15—16.12.1943.
XII
УЛИЦА МИЛА
1.
В Варшаве улица есть, улица Мила. Вырвите из клеток грудных сердца,
Вложите в них камни, из черепа вырвите белки плачущих глаз,
Ничего вы не видели, ничего не слыхали, дух жизни сотрите с лица,
Уши заткните, чтоб стать глухими! Об улице Мила начинаю рассказ.
2.
В Варшаве улица есть, улица Мила... Я не плачу! Кто же рыдает!? Глухой?
Улица Мила поверх всяких слез. Еврей не заплачет. А гои, увидели б это,
Зарыдали б великим плачем, издали бы горький вой,
Но ни одного гоя в тот день не было в гетто.
3.
Только евреи и немцы... Есть еще евреи!? Улица — шумным рынком...
Триста пятьдесят тысяч варшавских евреев стерто с земли — в забвенье —
Стариков расстреляли на кладбище, остальных увезли в Треблинку —
А улица Мила полна, как вагоны, евреями, каждому на удивленье!
4.
Откуда же они? Ведь всех удушили, расстреляли, в гибель всех унесло!
Это мастеровые с Новолипья и окраины улицы Леш,
Счастливые евреи номера носили, считали, что им повезло,
И вот их собрали, последнюю горстку, и нету больше надежд...
5.
Мастеровые-евреи, даже с далекой Генши, со всех окраин, из улочек тесных,
Старейшины улиц пустых, метла в руке, на груди жестяные бляхи,
Евреи из Пляцувки, каждое утро из гетто выходившие с песней,
Евреи из тайников... Не знал я, что есть в Варшаве такие, трясущиеся от страха.
6.
О, лучше бы не родиться на земле, но коль суждено
Родиться, то, чтоб это было до того,
Как придешь на улицу Мила, сойдешь на смертельное дно,
И лучше без Бога... Но как тяжко быть без него!
7.
Но страшнее нет сочетания — Бог и улица Мила —
О, извлеките детей, спрятанных в чемоданы, разбейте их головы о стены,
Разожгите костры и прыгайте в них... Вырвите волосы силой!
Почему безмолвствует Бог! Униженье такое и скорбь — нощно и денно!
8.
Еще на рассвете в день этот мрачный, постылый
Прячущиеся в подвалах и на чердаках ошарашены вестью:
"До десяти часов, не позднее, всем евреям собраться на улице Мила
Только с кладью ручной... Пойманные в домах расстреляны будут на месте!"
9.
С утра началось движенье со всех сторон... О, как путь этот тяжек.
С чердаков, из подвалов... Они подмечают сразу, где прячется каждый еврей...
Больные встают с постелей... Болезнь забыта тотчас же!
Не смей помогать им, поддерживать, упавшего поднять — не смей,
10.
Пусть ползет по улице Мила. Последняя это черта —
Как будто евреи вообще здесь не жили: на Дзельна, на Паве их просто не стало.
Уже девять. В десять — как все города и местечки — Варшава будет чиста —
Очищена от евреев, как и все поселенья Польши, Литвы, где немцев нога ступала.
11.
Час пройдет — и солнце кроваво-огненным шаром
Спалит сто тысяч евреев на улице Мила, собравшихся днем.
Нет, не солнце! Небеса беспощадно обрушатся жестоким ударом
На каждого из ста тысяч — гибельным бледным огнем.
12.
Ужас! Улица полна им, ибо полна евреями. Ужас витает
В воздухе! И все мы витаем! Мы уже не земляне, уходит земля из-под ног.
Я вижу друзей, знакомых, но всех забыл, и облик их тает,
Не помню! Кто это? С ребенком женщина! Все как мертвые. Каждый в смерти своей одинок.
13.
Я спрятался с сыном в доме, лежали ничком весь день
И ночь!.. Не идти ж нам чуть свет на селекцию, стоять со всеми, сбившись гурьбой,
В очереди к весам немцев. Сколько весит человек в беде?
Пулю получит сейчас ли, потом?.. Я прошел мимо них с поднятой головой
.
14.
Я видел: с щуплой спины еврея сняли мешок —
Не мешок: то был ребенок, еврейский ребенок, полумертвое существо —
Жандармы кричат: "Узнаешь отца" — шутили! Ребенок был нем, словно впал в шок,
Не плакал... Смотрел на отца и не узнавал его!
15.
Вывел немец другого еврея, вместе с этим ребенком в счет
Тысяч на смерть осужденных швырнул — как в могилу.
И еще я видел... О, не пытайте, где и когда? Что я видел еще?
Я поклялся молчать и не отвечать о том, что было на улице Мила.
24—25—26. 12. 1943.
XIII
С ХАЛУЦАМИ
1.
И было сто тысяч евреев на улице Мила — и вот пустынна сейчас —
У каждого сверток, сумка, там — рубаха, белья смена,
И среди всего этого ребенок, слаб он и чахл,
Бледен, как полотно, сух, как корка хлеба, черств, как камни в стенах.
2.
Не помогли уловки! Всех нашли! Охотились хищно за ними,
Выволакивали с чердаков, из подвалов, из мусорных куч — за ноги
Из щели любой! Считанные остались живыми.
Одних убили на месте, других погнали на смерть по дороге
3.
В лагеря. Считанные вернулись в мастерские, на Новолипье,
Крутил я ткацкий станок, единственный сын уцелевший рядом застыл как немой.
Евреи, голодные, нищие, к мастерским этим липли...
Гетто — там гибель, хаос, запустенье... Ни души живой!
4.
Баки мусорные были жильем. Люди, тело с трудом волоча,
Из домов своих убегали: там гибель, там крысы рыщут...
Еда была не еда. Одежда — с чужого плеча,
Кровать казалась чужой и в горло не лезла пища!
5.
Я часто ускользал из мастерской в пустынное гетто, с риском
Вглядывался в эту жизнь, в бедствие это и прах.
Зачем? Для чего — Ведь в живых не остался никто из друзей и близких!
Вбегал впопыхах я в гетто и оттуда бежал впопыхах.
6.
Где друзья мои, писатели, музыканты, художники — не осталось от них и тени!
Гилеля Цейтлина
18 в талесе 19 вывели на площадь. Другие погибли в колонне —
Варшавские! Давидовичи! Жак Леви! Осташега! — еврейские головы, гении!
Исраэль Штерн, Гильберт 20 — жемчужины в национальной короне!
7.
В конце недели опять проскользну я в гетто...
Там Цукерман, там Цивья — нет лучше людей на земле!
Халуцы! Кто это сказал, что все потеряно, что больше их нету?
Они — опора моя! Я не плачу, просто лицо мое взмокло во мгле.
8.
Ицхак Цукерман принес мне дар: халуц Лабан рассказал ему
Сколько убито эсэсовцев. Жизнь за жизнь!
Вдруг: "Руки вверх!" Лабан в офицерской шинели арестован. Канув во тьму.
Ицхак ковыляет, ранен в ногу, сапог полон крови! Ицхак, ложись!
9.
В тот день, 17-го января, сорок третьего, у него заночую.
День встает — о, если б солнце не взошло в тот день на просторы небес!
Хотел пройти на Заменгоф и в Новолипье — гетто закрыли! Чую —
Эсэсовцы нас окружают, повсюду жандармы с ружьями наперевес.
10.
Опять они! Что еще будет!? И так до предела худо!
Я возвращаюсь к сыну. Они уже знают: мы попали в кольцо...
Цивья, Ицхак уже на ногах... Надо бежать отсюда,
А сапог еще полон крови, белее мела лицо...
11.
Ты бел, как мел, Ицхак! — подумал, но не сказал. Молчу...
"Во дворе есть бункер. Отведи их туда", — говорит Ицхак, вижу: ему еще хуже.
"Слушай, Ицхак! Никуда не пойду. Я с вами остаться хочу".
А сын твой, Цви?! Тоже хочет остаться... Пришел халуц, раздал оружие.
12.
Пусть мне ничего не досталось — было все у меня! Хоть и поздно...
Нет, не поздно! Последний еврей, фашиста убив, народ свой спасет! Быть не может иначе!
Даже если можно спасти убитый народ — спасайте! Поддержу в час грозный
Словом — их дух, себя самого — им пожелаю удачи!
13.
Халуцы позиции заняли — у входа, в комнатах, на ступенях.
Я — у окошка замер, весь обратившись в слух.
Из окошка видна улица... Вот ведут их, немых: опущены головы в униженье —
О, евреи мои, последние, почему я не слеп? Почему я не глух?
14.
Два жандарма убегают вдоль улицы, и вот возвращаются строем.
Дом поджигают... Поджигатель — поляк нелюдимый
Обращается к немцам по-польски: здесь прячутся трое...
Их находят... Обагрился кровью девственный снег, на морозе плывут клубы дыма.
15.
Приближаются к нам! Вижу немца плечо, слышу шаг.
В плечо никто не стреляет. Пуля прямо в грудь — наповал!
Еще один падает — "Евреи стреляют!" — кричат удивленно. Стреляют, да еще как!
Ты, Захария, Гутман, Элиезер. Немцы в панике. Такого палач еще не знал.
3—4—5. 1. 1944.
XIV
КОНЕЦ
1.
Они и представить себе не могли — "Евреи стреляют'" — Тут не до смеха,
Крик убийцы, вопль, изумление, ужас: сотрясается твердь!
"Евреи стреляют! Евреи стреляют!" — То не был голос один, а эхо
Голосов народа убийц, миллионов: евреи стреляют — немцам несут смерть!
2.
Мы тоже умеем, мы тоже знаем, как убивать, как защищаться, но воочью
Сила наша в том, что вам, палачам, не познать и в веках,
Знающим лишь убивать беззащитный народ, вздымающий к небу очи,
Убийцам от сотворенья, чей язык — оружье в руках.
3.
Мы знали вас! От праотцов, от пророков это знанье.
В июле, в начале резни, в Варшаве нам нечего было волынить.
Сразу надо было призвать к борьбе, бросить народу воззванье —
"Умри, душа моя, с филистимлянами!"
21 — и не повторилась бы трагедия Литвы, Украины, Волыни.
4.
Знаю, не помогло бы... И не только потому, что не было у нас оружья,
Ведь топор — из железа. Нож. И есть еще ногти. Но шопот был слышен
Евреев Америки и Эрец-Исраэль, ливших слезы, впадавших в ужас:
Ой, не раздражайте немцев. Будет хуже! Это излишне!
5.
Еще в декабре сидел я с евреями — шефами мастерских, еще в начале
Резни. Говорили они по-польски, гневно бороды теребя:
"Народ, который идет на убой, как скот!" — и головами качали, —
"Горе народу, обреченному на гибель и не умеющему постоять за себя!"
6.
Но восемнадцатого я увидел пять тысяч на убой ведомых евреев
Под конвоем всего двух немцев, из двенадцати убийц, шнырявших меж домов,
Когда раздались выстрелы, ужас охватил вооруженных трусов, и они побежали, дурея:
"Евреи стреляют!" Не будут уже по двое. Набегут стаей волков.
7.
Мы шли по заснеженным крышам, с дома на дом, в высоте,
От Заменгоф, 58, до Мурановской, 44. Спустились с крыши.
Я с товарищами остался на чердаке. Часть сошла на одну их стен
И убила еще двух бандитов! Я не видел — лишь выстрелы слышал.
8.
Вечером вышли на улицу Мила, 61, пистолет у меня и винтовка — клад щедрот!
Разделились назавтра. Я — на чердаке: в тесноте и стуже тело заледенело.
Рядом закашлялась женщина. Еврей по-кошачьи прыгнул, хотел зажать ей рот,
Чтоб ни единого звука она издать не посмела.
9.
К концу недели вернулся на Новолипье. Увели оттуда евреев.
Также и с улицы Леш. В мастерских нас собрали чуть свет!
На Новолипье стояли насмерть, друг друга мужеством грея,
Многих убийц, палачей отправили на тот свет.
10.
Никто не умирает естественной смертью, но день ото дня редеют наши ряды.
Кому — пуля на улице, кого на Желязной, 103
22 пытают.
Конец! Что делать?! Бежать по улицам, навстречу смерти, вопить от беды?!
Но есть и радость: достают оружье! Многие в лес убегают.
11.
О лесе мечтает Цви. Осталась нас горстка... И предатели есть — Альфред Носиг
23,
Полицейские, что продались немцам... Но они уже осуждены.
Убиваем их, как собак... Как только земля их носит?
Но есть еще богачи-евреи! С них — деньги — на нужды войны.
12.
С чердака на чердак, с Леш на Новолипье, с крыши во двор. Ни зги.
Улица Смоча. Отсюда — направо, в расщелину, пистолет, согревая рукой
В гетто. Наткнулся на немца — иди! Не замедляй шагов, не беги —
Он боится пули. Что еще тебе надо, друг дорогой?!
13.
А может погибнуть тут же, на месте, уложив эту падаль огнем?
Мастерские переводят в Люблин, в лагерь рабочий, при свете дня,
Последнюю горстку евреев. Но я остаюсь, хоть здесь нет бункера, да одни арийцы кругом.
Иные получают бумаги на выезд. Вдруг кто-либо вспомнит меня?!
14.
Я уже мертв... Но умереть мне не в пору.
Суждено быть убитым. Новолипье сжигают. Слабо коптилка светит
В доме знакомого. Сидит ешиботник бледный, Мессия! Шел через горы
И польские городки — ни одного еврея не встретил.
15.
В канун пасхального седера
24 вздремнул я на улице Леш
В тайнике. День и ночь гремели орудья, метались всполохи света.
Огонь гулял по гетто, сжигал дома, последних евреев, метался меж
Стен. Небеса пылали... То был конец нашего гетто.
13.1.1944.
XV
ПОСЛЕ ВСЕГО ЭТОГО
1.
Конец! Пылает небо в ночи! Огненного столба изгибы!
О, если бы, как в Синае, столпы огненные вели!
Тогда мой народ к весне своей шел. Теперь он шагает в гибель! —
Всех до единого стерли с лица земли.
2.
За что? Почему? Не спрашивай ни доброго гоя, ни злого.
Злой был с убийцами, добрый следил одним глазом, прикрываясь незнаньем.
Нет, нет! Некого привлечь к суду, да это и не ново —
Мы были отданы на произвол, истреблены, и виновникам нет наказанья.
3.
Преследовали поляков, верных народу своему, убежденных
В правоте своей... Убивали русских снова и снова —
"Партизаны!" — кричали. Но нас истребляли в корне, даже еще не рожденных,
Всех — в Треблинку, и перед смертью к нам обращались со словом:
4.
"Раздевайтесь. Аккуратно сложить одежду. Туфли — парами у стены.
Вы же скоро вернетесь, и вам это все пригодится. Вещи свои проверьте!
Вы прибыли издалека, из Варшавы, Парижа, Праги, Салонник! Вы искупаться должны!"
Тысячу уводят. А тысяча голых ждет, пока тех удушат в камерах смерти.
5.
И так поступили со всеми, — от Греции до Подмосковья,
Не считая детей во чреве, что на пороге рожденья.
Евреи в далекой Америке, в ближней Палестине требуйте непреклонно
Спасения этих, во чреве, идущих вместе с матерью на удушенье.
6.
Никто не задает вопросов — "За что? Зачем? Почему?"
"За что?" — жилье опустевшее, дома сожженные, сами вопрошают в ночи,
Не вечно будут дома глядеть пустыми глазницами в тьму,
Другой народ их заселит, другие люди, другой язык зазвучит.
7.
Солнце взойдет над Литвой и Польшей и не найдет евреев, сидящих у окОн.
Старика, читающего Псалмы, еврея, идущего в синагогу.
На телегах крестьяне к ярмарке съедутся с разных сторон.
Сколько гоев! Больше, чем было. Но ярмарка мертва и убога.
8.
Еврей не украсит более ярмарку, за товаром сюда не потянется,
Не согнется еврей в капоте
25 над картофелем, на рынок приехав чуть свет,
Не пощупает курицу, телка не потреплет... Грустно вздохнет пьяница,
Крестьянин с телегою полной вернется, стегая тощую клячу. Больше евреев нет!
9.
И дети еврейские больше не встанут после снов и ласки ночей —
В хедер
26 идти, на птиц глядеть, играть в песке.
Нет больше вас, еврейские дети! Ангелочки! Свет наших очей!
Нет больше вас, чумазых, всклокоченных. Душа моя стынет в тоске.
10.
Не ищи братьев моих из Красиловки и Егупеца
27. Не восстать из праха.
Ни Менахему-Мендлу, ни Тевье-молочнику, ни Мотке-ганефу.28 О, как страшен
Плач вместо пророчества — то плачут Исайя, Иеремия, Иехезкель, Гошея, Амос из ТАНАХа,
То голос Бялика слышен, Шолом-Алейхема, Шолома Аша!
11.
Голос Торы не прозвучит в ешивах. Бледные юноши были погружены
В Талмуд. Это не бледность — высокий свет среди буден
Погас... Раввины, главы ешив, гении мудростью высшей полны,
Стихами ТАНАХа.
29 Слабое тело, высокие лбы — нет их и больше не будет.
12.
Больше в нашем стане умирать и рождаться никому не придется,
Песен не будут петь, стерты с земли поэты, которых все привечали.
Не будет еврейских театров, не будет смеха, слеза тайком не прольется,
Музыканты, художники больше не будут творить в радости и печали.
13.
Не будет больше евреев, что с самоотверженной силой
Лечили раны чужой души, поддерживая и любя,
О, глупый гой, послал из засады в еврея стрелу — тебя же она поразила,
Кто поможет тебе отстроить страну? Кто душу отдаст за тебя?
14.
Коммунисты, горячие головы с бундовцами спорили рьяно,
И вместе нападали на халуцев. Спор был остер и лих...
Халуцы все отдали миру, врачевали душевные раны.
Смотрел я на схватки... Быть может, и сейчас сцепились, были бы только в живых.
15.
Горе мне, все завершилось. Был народ и нет его. Все истреблены!
Началось все давно, когда от рук Амалека
30 тысячи полегли.
Страшней Амалека — немец. О, земля необъятная, небеса над простором страны —
Не вяжите единый узел, истребляя злодеев, пусть сами себя сотрут с лица земли!
15—16—18.1.1944.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
14 августа 1942 года жену и детей поэта вывезли вместе с другими узниками варшавского гетто в Треблинку. (Здесь и далее примечания переводчика).
2
Перекличка с знаменитым пророчеством Иезекииля (Иехезкеля) о долине с сухими костями. По слову Божьему они сблизились, покрылись плотью и кожей — "и вошло в них дыханье, и они ожили, и встали на ноги — полчища весьма, весьма великие" (37, 10).
3
"Я тот муж, что видел бедствие..." — так начинается 3-я глава "Плача Иеремии" (свиток "Эйха"), посвященного гибели Иерусалима. Это выражение вошло в иврит и еврейскую литературу как свидетельство того, что автор лично испытал все, о чем повествует.
4
"Видуй" (иврит): исповедальная молитва, исповедь.
5
Инженер Адам Черняков был назначен немцами председателем юденрата ("еврейского совета"). Покончил жизнь самоубийством.
6
"Лошн-койдеш" - "святой язык". Так называли в диаспоре иврит. Таким
представлялся поэту язык этого мальчика.
7
Одно из слов надписи, начертанной таинственной рукой на стене во время пира вавилонского царя Валтасара, пророчествующих гибель его царству. (Книга Даниила, гл. 5).
8
Гой" (иврит): народ, а также иноземец, не еврей.
9
Рабби (мой учитель) - уважительная форма обращения к ученым, знатокам Библии и Талмуда.
10
Шамес — синагогальный служитель.
11
Так начинается Книга пророка Исайи.
12
Книга Иеремии (гл. 2, стих 12).
13
Многострадальный праведник Екклезиаст
14
Перед решающей битвой царь Саул, переодевшись, ночью направился в Эйн-Дор, где жила предсказательница судеб, обладавшая даром вызывать дух мертвых. Вызванный ею дух пророка Самуила сообщил Саулу, что его войска потерпят поражение, а он сам и его сыновья погибнут в бою.
15
Иисус Христос.
16
Давид Домбровский, друг поэта, был директором еврейского детского дома сирот на улице Тварда, 7. Жена Домбровского работала там учительницей.
17
Януш Корчак (Генрик Гольдшмидт — 1878-1942) - известный воспитатель, педагог-новатор, писатель, доктор наук, общественный деятель, руководитель еврейского дома сирот.
Стефания Вильчинска (1886-1942), сотрудница.
Оба погибли вместе со своими воспитанниками в Треблинке.
18
Гилель Цейтлин (1871-1942), известный писатель, публицист и религиозный деятель, автор трудов о хасидизме, кабалистах, Спинозе. Писал на иврите и идише.
19
Талес (Талит) — молитвенная накидка.
20
Исраэль Штерн (1894-1942), известный поэт и эссеист.
Шломо Гильберт (1885-1942) - писатель, автор трудов о еврейском мистицизме.
Авраам-Леви Давидович (1887-1942), педагог и композитор, дирижер Большой синагоги в Варшаве.
Якир Варшавский (1885-1942), ивритский писатель и журналист.
Авраам Осташега (1889-1942) - скульптор.
Жак Леви — популярный актер
21
Плененный и ослепленный благодаря предательству своей возлюбленной Далилы богатырь Самсон, отомстил своим врагам, филистимлянам. С возгласом — "Умри, душа моя, с филистимлянами" (Книга Судей, 16, 30), он уперся руками в столбы здания, и оно рухнуло, похоронив под развалинами героя и много тысяч его врагов.
22
Дом на границе гетто. В нем распологалось гестапо.
23
Альфред Носиг (1869-1943), писатель, публицист, драматург, писавший по-польски. Находясь в Варшавском гетто, стал тайным агентом гестапо. Члены подпольной боевой организации вынесли ему смертный приговор и привели его в исполнение.
24
Седер — торжественная праздничная трапеза, сочетающаяся с чтением пасхального сказания об Исходе евреев из Египта.
25
Капота - старинная долгополая мужская одежда, наподобие халата.
26
Хедер — традиционная еврейская школа.
27
Места действия в произведениях Шолом-Алейхема.
28
Герои произведений Шолом-Алейхема. Мотке-ганеф (Мотка-вор) — герой одноименного романа Шолома Аша.
29
ТАНАХ - Библия, Ветхий Завет.
30
Амалек - злейший враг еврейского народа. Сразу же после Исхода из Египта амалекитяне беспричинно напали на арьегардные колонны евреев и перебили всех ослабевших, измученных долгим утомительным путем. И впоследствии они причинили немало бед. Бог повелел евреям стереть память об этом злодейском племени.
OCR Виктор.Кишиневский, 2004
