Ицик Фефер

Ицик Фефер
(1900 – 1952)

Биографический очерк

          Ицик (Исаак Соломонович) Фефер родился в 1900 году в местечке Шпола Киевской губернии. Отец Фефера – учитель, автор стихов, написанных в стиле народной поэзии, мать – чулочница. Фефер получил домашнее образование под руководством отца.
         Двенадцатилетним подростком Фефер поступает на работу в типографию. В 1919 году он активно включается в революционную деятельность, что не мешает ему писать стихи, которые он в это время впервые публикует. Дебютировал в 1919 году в киевской газете "Комунистише фон" ("Коммунистическое знамя"), печатался в газетах "Югнт", "Найе цайт", "Фолкс-цайтунг", "Штэрн", "Украинэ", "Пролэтарише фон" и др. Стал одним из руководителей киевской литературной группы "Видэрвукс" ("Поросль"), в издательстве которой в 1922 г. вышел его первый сборник "Шпэнэр" (“Щепки”).
          Схваченный Деникинской контрразведкой, Фефер попадает в киевскую тюрьму, откуда его освобождают вооруженные рабочие. В годы гражданской войны И. Фефер сражается в рядах Красной Армии, затем редактирует уездную газету.
          На протяжении многих лет Ицик Фефер редактировал литературно-художественные журналы на идиш и принимал активное участие в жизни писательских организаций Украины и Москвы. Фефер был членом президиума ССП УССР и членом правления ССП СССР.
          С 1922 по 1948 год И.Фефером написано множество стихотворений, баллад, басен, вошедших в сборники его стихотворений. Многие произведения Ицика Фефера неоднократно издавались в переводе на русский язык.
          Фефер был наиболее политизирован среди еврейских поэтов. Сборники стихотворений и поэм Фефера, главным образом посвящены строительству социализма. Партийность, вера в коммунистиеские идеалы и преданность существующему режиму привели к тому, что Фефер стал секретным агентом Лубянки. C начала Второй мировой войны Ицик Фефер стал членом (с 1945 г. - секретарем) Еврейского антифашистского комитета, с апреля 1942 г. - заместителем редактора издававшейся ЕАК газеты "Эйникайт" ("Единение"). Летом 1943 г. Фефер по поручению советского правительства вместе с С.Михоэлсом совершил поездку по США, Канаде, Мексике и Англии с целью сбора средств для Красной Армии. О связях Фефера с органами ГБ Михоэлс и члены президиума ЕАК догадывались (или знали), но ничего от него не скрывали, считая, что вся деятельность комитета направлена на благо государства.
          После разгрома ЕАК и ареста (Фефер был арестован одним из первых) он оговаривает не только товарищей по комитету, но и себя, сотрудничая со следствием и надеясь на особое к себе отношение. Только в конце судебного процесса, когда обвиняемые не признали свою вину и рассказали о тех методах, какими велось следствие, Фефер понял, что и ему не дадут пощады и отказался от свои показаний. Вот что сказал Ицик Фефер: “Следователь Лихачев говорил мне: “Если мы вас арестовали, то найдем и преступление... Мы из вас выколотим все, что нам нужно.” Так это и оказалось. Я не преступник, но будучи сильно запуганным, дал на себя и других вымышленные показания.”.
          12 августа 1952 года были расстреляны приговоренные по делу ЕАК выдающиеся деятели еврейской культуры СССР. Был среди них и поэт Ицик Фефер.

		* * * На воротах запоров нет, Мы летим из конца в конец. Разве мог так стрелять мой дед, Разве мчался так мой отец? Где дневал — ночевал не там, Нет следов — замели пески. И я радуюсь ветеркам, Что отесывают шаги. Затерялся в верстах мой дом, Я не беспокоюсь о нем, Ибо тысячелетним путем Мы идем. 1921 Перевод Н. Глазкова
		ЮНОСТЬ Я в лесу с тобою Встретился, отрада! Ты меня дразнила Пестротой наряда. Юность, моя юность! Ты ступала смело — По лесам бродила, На дорогах пела. Облака над лесом — Легкие корзинки. Я тебя приметил На лесной тропинке. Ты мне приказала Всею силой ярой Никогда не вянуть На дороге старой. Через лес широкий В дерзостные дали, Юность моя, юность, Мы с тобой бежали. Время проходило Вереницей строгой, Ветви колыхались Над нашей дорогой. Время проходило, Мчались дни за днями, Ветви надломились, Падали за нами. Дни дымились, тлели, Тлели, увядали... Мы с тобой бежали В дерзостные дали. В ледяных вагонах, Сквозь глухие годы, Ты со мной делила Ночи и походы. Путь наш был изрезан Пламенем и тьмою. Юность моя, юность, Будь всегда со мною! 1930 Перевод А. Тарковского
	МОЕЙ МАТЕРИ Сырой могильный холмик с замшелою доской: Здесь Доба Герл из Шполы нашла себе покой... Ее мы схоронили в двадцать втором году, А жизнь как на ладони — осталась на виду. Жил старый Герл в Черкассах. Какое там житье!.. Растил он дочку Добу, сокровище свое. Была она веселой, красивой, молодой, Парнишкам местечковым присухой и бедой. Днепр волны к дому Герла катил издалека... На берег выходила, разгневавшись, река. И видел старый Меер, как Доба у окна Все слушала, что пела днепровская волна. Случалось, пела Доба тихонечко сама, Читала „Монте-Кристо" любимого Дюма, Но время шло. Черкассы, прощайте навсегда! А дальше — домик в Шполе, печали да нужда. Вот улица Лесная и дом на пустыре — Акация сухая да лужа на дворе. Звучит в заботах время натянутой струной; И скоро стала Доба печальной и больной. Еще бы не поблекнуть румянцу на лице — В приданое ей дали одно лишь ТБЦ. А медленные годы в местечке шли да шли, И старые старели, и юные росли. Родился сын у Добы: взглянуть — тоска одна! Ветрянка, корь, желтуха — все ноченьки без сна... Дитя росой лечили от болей и простуд. Да, как ни вспомнишь детство, — а мама тут как тут!.. Туманной поволокой ее задернут взор... Я помню, на дорогу глядит она в упор. Вот форточка открыта и светится окно. Не спит одна лишь мама. Все спят уже давно. Я помню тяжкий узел косы ее тугой; Все смотрит: не вернулся ль сыночек дорогой? Стоит и ожидает... На улице ни зги. Ей издали б услышать знакомые шаги! И, ряд зубов жемчужных в улыбке обнажив, В дверях меня встречает и радуется: жив!.. Ни брани, ни упреков мне от нее не ждать. Подаст мне скромно ужин, постель постелит спать. Четырнадцать, я помню, мне стукнуло тогда: Я был кудрявым, тощим, веснушчатым — беда!.. Чем нравился девчонкам, теперь мне не понять, Но от успехов этих страдала тоже мать. Из-за свиданий первых, по правде говоря, У форточки ночами стояла мама зря... Девическим улыбкам я был, конечно, рад, Но все с приезжей труппой затмил мне Мишурат. Сквозь узенькие щели был виден мир иной: Искусство превращений стояло предо мной. Колдуньины проделки глядел раз пять подряд И уносил из дома тревожный мамин взгляд. К рассвету возвращаясь, сквозь форточку в окне Все тот же взгляд тревожный направлен был ко мне. ...Вот первый бронепоезд впервые к нам пришел, Призвал парней шполянских впервые в комсомол. И матери вопили, ни живы ни мертвы: — Куда? Кто вас отпустит? Куда идете вы? Какая тяга тянет вас в дальние края? Здесь в „мальчики" возьмет вас „Шварцбойм и сыновья "! Нечистая несет вас! Какой вам толк в борьбе? Ведь ищет Карачунский приказчиков себе!.. Нет! Видно, Левенбергу страдать без маклеров! Пора грозы Октябрьской, крушение миров, И молнии все ночи пылают до утра... Тут сыну Доба Фефер сказала вдруг: — Пора! Тебе уже, не сглазить, семнадцатый идет. Быть смелым должен парень. Ведь жизнь его не ждет. На митингах и сходках ты ночи пропадал... Ужель, где ложь, где правда, ты сам не отгадал? Ты должен все обдумать наедине с собой, — Так мама проводила меня и в первый бой. „О, только б уцелел он!.. И честным был бы он!.." И ночью, в неизвестность тянулся эшелон. Где б ни был я — на море, на поле ль, средь огня, — Письмо ее родное всегда ждало меня. Да, ночью не спалось ей — осеннею, сырой... Но, мама, не печалься и форточку закрой. Тебе твой сын ночами не станет докучать, Не будет он так поздно в окно твое стучать. Сидит он за решеткой. Чтоб выбраться не мог, На дверь его повешен заржавленный замок. К Лукьяновке от Шполы дорога так длинна... А время за окошком тюрьмы бредет без сна. Но как узнала мама, то, собираясь в путь, Отцу сказала тихо: —Доеду как-нибудь! Ну что ж, что нету крыльев? Я это знаю, да. И что ползут, не мчатся — я знаю — поезда... А ты, Шолом, получше смотри тут за детьми: Один ты остаешься с своими дочерьми!.. Платочком повязалась, котомочку взяла, Мечта же за спиною раскрыла два крыла... И вот толчки в вагоне, жара и духота, И вот уж Сингаёвка мелькнула у моста... Полным-полна теплушка, как ужасом глаза; Вот слышен гул ружейный. Вдали шумит гроза. И вьется над теплушкой багровый листопад. — Вот Фасово уж скоро, — в теплушке говорят. Деникинцы влезают с винтовками в вагон: — Что это за жидовка? А ну, живее вон! И вот она с котомкой им под ноги легла, А по спине согнутой гуляют шомпола... Верст шестьдесят осталось до Киева дойти... Но если есть надежда — она хранит в пути! Отсохнет пусть язык мой, пусть станет свет не мил, Когда б, неблагодарный, я мать свою забыл! И след последней муки стереть я б не хотел: В родном местечке, в Шполе, твой сын осиротел. Втифу легли ребята, и ночи напролет Над ними мать склонялась — то плачет, то зовет... И вот сама свалилась, сама лежит в бреду, И я свалился тоже, на горшую беду. ...Уж ты не узнавала сестричек и отца, Глаза твои искали все сына — до конца. Лежала в забытьи ты, дышала, как в дыму, Но, видно, ощущала, что смерть в твоем дому. Ты так меня просила прогнать за двери тень... И это был последний мучительный твой день. Подняться уж не в силах, как дышишь ты с трудом, И лоб не охлаждает тебе пузырь со льдом... Ты никому не веришь, от всех ты ждешь беды, Ты только сына просишь, чтоб дал тебе воды. Но я не мог и в этом в тот час помочь тебе: Я сам в жару жестоком, я сам с собой в борьбе... Мне, помню, было странно, каким я слабым стал! В тот час, к тебе подползши, я замертво упал. А уж когда очнулся от тягостного сна, То в комнате стояли покой и тишина. Твое пустое место зияло у стены... Прошли года — но живо сознание вины. О, и в бреду средь ночи я звал тебя не раз. Сестренка отвечала: — Она придет сейчас. А как чуть-чуть очнулся, казаться стало мне, Что голову родную увидел я в окне... Мне старенькое платье чуть видно за сестрой. — Ложись скорее, мама, и форточку закрой. Простудишься, родная... Все ждешь ты? Нет, не жди! Скорее ляг, укройся, под форткой не сиди, Ты снова заболеешь, — я повторял в бреду. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы схоронили маму в двадцать втором году. 1936 Перевод О. Ивинской
		МОЕЙ ДОЧЕРИ Ты юность свою не разменивай На мелочи, дочка моя. И змейке сапфирно-сиреневой Не верь — все равно змея. Противная мелочь — дешевка, Разменянного — не вернуть. А юркая змейка-плутовка Змеею вползет тебе в грудь. Не так уже мудр я, как опытен, Не так уж и стар — искушен. Опасности — точно омуты — Таятся со всех сторон. Держи высоко свою голову, Увенчанную косой. Знай: золото тускло, как олово, А почести — звук пустой. Разумной будь и хорошее Не смешивай с мишурой. Знай: каждый несет свою ношу, Хоть тяжко бывает порой. В руках твоих — зрелости сила, Морщинка над бровью видна... У жизни не клянчи: что мило — Возьми, оплатив сполна! 1947 Перевод В. Богачева

Ицик Фефер. Стихотворения